Фото Екатерины Чащиной.Сын Яны Пановой и Евгения Шкаева, внук худрука Молодёжного театра Виктора Панова, изначально решил ставить повесть Фёдора Абрамова «Алька», образующую дилогию с «Пелагеей», во внетеатральном пространстве. Но и чистой воды site-specific на каком-нибудь заброшенном заводе делать не хотел: легко, мол, ставить там, где пространство на режиссёра играет, а вы поставьте в таком, нейтральном, окружении!
Для того, чтобы перевести на язык театра текст знакового для Севера писателя о молодой Алевтине Амосовой, сбежавшей из деревни и вернувшейся туда после смерти матери Пелагеи, Филипп Шкаев придумал ход. Он допустил, что Алька, душа которой затерялась между городом и деревней, стала писательницей, и страдания её вылились в книгу. И приехала она из города нести свет просвещения дикой провинции.
Добролюбовка идеально вписалась в замысел молодого режиссёра. Розовый баннер с названием книги, стол с микрофоном, рядом — аккуратная стопка свежих экземпляров… Где, как не в библиотеке могла пройти встреча с писательницей и презентация книги?
Да и в перформансе Анастасии Хуртай — в кокошнике и с «матрёшечным» гримом на лице, в толстовке, на каблуках и с надувным беременным животом, — которая с терпением стоика, пусть и несколько неуклюже волокла тяжёлый стол из кабинета начальницы, совершая при этом кучу лишних движений, наверное, многие библиотекари (и вообще бюджетники) узнали себя. А в сцене, когда стол встал поперёк двери, узнавалась вся современная Россия.
Фото Екатерины Чащиной.Вот кого в библиотеке обычно не встретишь, так это травестийного персонажа на каблуках (Александр Берестень) и неподвижных фигур в бабушкиных платках — то ли пугал, то ли мумий. Сначала они кажутся лишь мрачной шуткой режиссёра, воплощением какой-то мёртвой традиции. Но потом одна из «бабусь» едва-едва пошевеливается, кажется, начинает дышать, и оторвать от них взгляд становится всё сложнее. «Они шевелятся, мне страшно», — шепчет одна из юных зрительниц своей матери.
Провокационное название выдуманной книги, выросшее из общеупотребительного выражения «Можно вывезти девушку из деревни, но деревню из девушки — никогда», намекает, что это не просто автобиография, а модное нынче литературное руководство. И Алька (Марина Земцовская), презентующая его, входит в спектакль, как какой-нибудь Томми Роббинс, как коуч или тренер по личностному росту, коих сегодня множество.
Фото Екатерины Чащиной.Под аплодисменты, с раскинутыми руками, готовая обнять весь зал, в тёмных очках и платке, как голливудская звезда, появляется она. Так библейский сюжет о возвращении блудного сына (в данном случае — дочери) маскируется под поп-культурную история о «чёсе» селебрити по провинции.
— Мы не знаем, что произошло с ней в городе, — комментирует Филипп Шкаев. — Мы судим только по её рассказам. А насколько она объективна — это отдельный вопрос. И я не хочу давать на него ответ: зрители должны для себя решить сами. Естественно, есть какая-то боль. И на этой репетиции презентации она проявляется, когда она остаётся наедине сама с собой. Момент не подходящий, но вдруг в этом пустом зале рождается какая-то рефлексия. На старом месте всё прорывается. Мне кажется, в этом спектакле практически нет недосказанностей: всё достаточно прозрачно сказано.
Фото Екатерины Чащиной.Режиссёр выправляет сюжет повести под своё решение, и оригинал не оказывает сопротивления: герои Абрамова становятся участниками презентации книги, а аутентичный текст приправляется кивками движению #MeToo и противоречивыми шутками про феминисток. Уборщик (Кирилл Ратенков), моющий пол под «Лунный свет» Дебюсси, взасос целующий портрет с обложки книги, вбирает черты старых алькиных поклонников: что начальника Аркадия Семёновича, что тракториста Пеки Каменного, что запившего Сергея — «лесной полузабытой любви».
Школьная подруга, доярка Лида Вахромеева (Анастасия Хуртай), счастливому замужеству которой Алька невольно завидует, превращается в хваткую пиарщицу, отрабатывающую с Амосовой реакцию на самые больные вопросы от читателей: «А как там Владислав Сергеевич?», — например.
Фото Екатерины Чащиной.Так вся родная земля призывает Алевтину к ответу и разоблачает её как мошенницу, сапожницу без сапог: учит, как деревню из девушки выводить, а в ней самой деревня верх над всем так и берёт. Разоблачение начинается с эффектной, говорящей детали: под очками кинодивы — синяк в пол-лица, который Алька скрывает, будто пережившая домашнее насилие. Хочет показать себя во всём блеске, по высшему разряду, но раненую душу не скрывает никакая штукатурка. Марина Земцовская играет свою героиню как бы в отрицании травмы. В её браваде успешной self made woman, «горожахи»: «Чем не артистка?», — чувствуется горькая ирония.
Фото Екатерины Чащиной.Дома потерянную дочь Пелагеи настигают призраки прошлого — их образы как раз-таки воплощены в согбенных, хрупких на вид, будто способных рассыпаться от времени, фигурах старух. И самый страшный из них — мать, перед которой больше всего виновата, с которой не успела попрощаться. «За маму, за маму, за маму!», — жёстко приговаривает Лида, запихивая Альке в рот ломти хлеба. И хлеб — святыня в народе, — который та уже не в силах прожевать, падает на пол.
Суеверный ужас блудной дочери, до которой сквозь время и пространство доносится материнское обвинение: «Зверь бездушный! Мало тебе смерти отца, дак ты и матерь хочешь в могилу свести», — режиссёр транслирует практически через хоррор-эстетику. Поначалу и непонятно, откуда доносится голос Яны Пановой. А когда видишь — глазам не веришь, и тоже, как Алька, сжимаешься от страха и стыда. От этого голоса матери, умирающей в пустом доме (это из «Пелагеи»), героиня Марины Земцовской спешит спрятаться за стёклами тёмных очков.
Фото Екатерины Чащиной.Повесть Фёдора Абрамова становится для Филиппа Шкаева материалом не только для игры в дочки-матери, но и для разговора об умирании деревни. Этот вопрос был актуален уже в начале 1970-х, когда Абрамов писал «Альку», а сегодня и подавно — звучит не как грозное предупреждение, а как мрачная констатация факта. Образ умирающей деревни в спектакле воплощает Лида Вахромеева Анастасии Хуртай, переодевшаяся в китчевый псевдонародный сарафан.
Фото Екатерины Чащиной.Замеченный ещё Абрамовым процесс спаивания деревни молодой режиссёр показывает в лобовой атаке — в образе молодой беременной женщины, пьющей водку, чтобы будущий сын мужиком рос и привыкал. В припадке какого-то ожесточённого кликушества, Лида, девушка-деревня, заматывает себе лицо полиэтиленом. Режиссёр словно заглядывает в обозримое будущее, изображая с её помощью, как северная деревня задыхается под московским мусором.
Фото Екатерины Чащиной.А Лидкиного мужа Митю Филипп Шкаев из плотника лихо превращает в «голубого берета»: забавно, что этот маскулинный типаж настоящего мужика режиссёр и преподаватель Архангельского колледжа культуры и искусства Дмитрий Тарасов играет очень нежно — ВДВ-шник у него пародийно сентиментален.
В повести Лидка тревожится, что у неё не девочка, а мальчик будет — боится войны, не хочет рожать пушечное мясо. Эту деталь режиссёр иронично выворачивает наизнанку: его героиня боится, что будет девочка. С девочками вот, какие хлопоты бывают, к тому же теперешние обыватели войны уже не боятся. Такой, как Митя Дмитрия Тарасова, наверное, клеет наклейку «Можем повторить!» и «На Берлин!» на бампер машины. И покупая будущему сыну ползунки в стиле милитари, идёт дальше родителей, наряжающих своих малышей в гимнастёрки.
Фото Екатерины Чащиной.Обещанной презентации книги не суждено состоятся: всё пойдёт не по алькиному плану. Она рвёт страницы — кого она хочет обмануть? Она убегает обратно. Для деревенских стюардесса — всё равно, что космонавт. А зарубежные страны — всё равно, что Марс. Она улетает. И не обещает вернуться.