В конце декабря режиссёр Сергей Чехов и художница Анастасия Юдина приехали в Архангельск для формулирования замысла и первичного сбора материала. «Регион 29» встретился с ними в закрытом пустом здании морвокзала, где сейчас работает только туалет на нулевом этаже и куда можно попасть только по спискам.

— Сергей, в ноябре вы выпустили в Псковском театре драмы генеративную оперу «7САМУРАЕВ», а в середине декабря состоялся ваш проект «Предел» в новосибирском метро. Здесь, в Архангельске, вы продолжите движение, которое начали в них?

— Проект на морском-речном вокзале было бы правильнее объединить со спектаклем «Воздух-9», который был сделан в аэропорту «Платов» Ростова-на-Дону в конце прошлого сезона, и новосибирским «Пределом».

Хотя разговор о нейрофизиологии, о принципах работы мозга, о нашем субъективном восприятии реальности, который мы продолжим здесь, начался именно в «7САМУРАЕВ». До этого у меня были постоянные разбирательства с мифологемами и мифологическим способом восприятия мира, а сейчас мне стал очень любопытен научный подход к познанию мира.

Сергей Чехов.Сергей Чехов.

Когда я делал «7САМУРАЕВ», я очень много читал про нейрофизиологию, про последние открытия в области работы мозга. Я понимаю, что территория спорная, что есть абсолютно разные представления: кто-то считает, что учёные слишком упрощают возможности мозга. В чём принцип нейрофизиологии? Мы пытаемся объяснить все самые сложнейшие процессы, которые происходят в нашей психике, по сути, единичками и нулями. Ну, то есть, «есть сигнал — нет сигнала», математика.

— Кстати, о научном познании мира. Знакомый архангельскому зрителю режиссёр Илья Мощицкий в подкасте «Против тяьтра» Вани Демидкина говорил о заигрывании театра с наукой, о таком общем месте — стоит к любому понятию добавить слово «квантовый», и оно сразу зазвучит моднее и интереснее.

— Ну, квантовой механике уже чёрт знает сколько лет, поэтому рассуждение о том, что всё квантовое становится модным в XXI веке, звучит немного странно. Сейчас правильнее было бы говорить про теорию струн в этом смысле. Хотя то же самое можно сказать про приставку «нейро», это тоже сейчас довольно модная штука.

Но я абсолютно согласен с тем, что назревает огромная проблема — нужно бы перестать говорить умными словами. Иногда мы специально их употребляем — «парадигма», «дискурс» и всё такое, — сами не до конца понимая, что это. 

Сначала ты тратишь кучу времени на то, чтобы научиться говорить сложно, а потом понимаешь, что надо бы теперь научиться говорить просто. 

И я говорю не только про теоретизирование, но и про спектакли тоже. Это не значит, что я бы хотел упрощать, делать какие-то условные комедии или боевики. В любом случае, хочется инициировать у зрителя чувственно-эмоциональный опыт. В этом смысле я абсолютно согласен с [театральным критиком, блогером, режиссёром] Витичкой Вилисовым. Это единственное, что нам сейчас осталось. И попытка сделать это в каком-то смысле была и в «7САМУРАЯХ», и в «Воздух-9», и в «Пределе».

Когда мы делали «Предел», в Новосибирск параллельно приехала «Река Потудань». И я не мог смотреть этот спектакль, он меня бесил: «Что это за фигня, почему я должен тут сидеть?». Поймите меня правильно, я очень люблю этот спектакль, в нём есть очень крутые открытия. И давным-давно, когда он был сделан — целых полтора года назад! — это было реально круто. И тогда это работало, но это же было всё равно, что во времена Ивана Васильевича Грозного!

— У себя в Facebook вы написали, что начали разворот в сторону перформативности и продолжите его в Архангельске. В чём это будет выражаться?

— Понятие «перформативность» в нашей стране многие воспринимают очень странно. Многие считают, что «Река Потудань» — перформанс. Но это же театр, даже близко никакого перформанса там нет! Это происходит от банального непонимания того, что перформанс — это принципиально другой вид искусства, не имеющий отношения к театру. Изначально это были практики художников, которые выходили из мастерских, из собственных зон комфорта, и создавали нефиксируемое произведение искусства.

Но людей, с которыми я будут работать здесь, я, конечно, буду называть перформерами, а не артистами. Потому что у них не будет роли с текстом, искусством переживания и перевоплощения. Важнее будет личность и настоящие процессы, происходящие внутри человека.

Отличие перформанса от театра в том, что это правда. Классический пример — [сербская художница] Марина Абрамович. У неё никогда не будет бутафорского ножа или пистолета, она работает с реальностью при помощи реальности. Её тело реально, и то, что она с ним делает, тоже реально. Поэтому возникает очень мощный опыт. В театре такое бывает редко. Хотя часть опытов Ромео Костеллуччи вполне можно назвать перформативными: когда его на сцене грызут собаки, там нет никакой бутафории. Тут да, вопросов нет. Но в основном-то мы называем перформативным странное поведение, вот в чём проблема!

— В Архангельске не будет материала, не будет сюжета в традиционном смысле?

— Да, отсутствие готового текстового материала — это важный момент, к которому я подхожу. Это не значит, что он не может возникнуть в процессе. Принципиальный момент в том, что его нет изначально. 

Для меня «Гроза» Островского не может быть причиной создания спектакля. 

Это не значит, что я хочу сжечь все театры. Просто для того, чтобы очень чётко для себя понимать эту позицию, мне нужно её сформулировать радикально. А то вдруг я размякну и подумаю: «Может, всё-таки поставить „Грозу“? Так же проще, Островский написал уже всё…». Так что это абсолютно эгоистичная радикальность для того, чтобы напоминать себе: «Чувак, нет».

— С чего тогда начнётся ваша работа здесь?

— Сейчас мы набираем материал и загружаем default-систему мозга. Это тоже из области нейрофизиологии. Не обязательно сидеть часами и формулировать сложнейшие теории. Можно, как Менделеев, увидеть таблицу во сне. Но она бы ему не приснилась, если бы он не фигачил, как чёрт, если бы не закинул в свой мозг, как в топку, кучу разных знаний и не концентрировался на конкретной задаче. Вот и мы приехали за этим — закинуть дров, чтобы потом приснилась таблица Менделеева.

— Но, наверное, что-то это пространство вам уже подсказывает?

— На данный момент, есть ощущение — а оно может трансформироваться, и это хорошо, — что это пространство имеет немалое значение для Архангельска. Это здание с купюры номиналом 500 рублей по всей России. Оно было открыто в 1972 году. На YouTube есть куча роликов, где ребята летают на дрончиках над Архангельском, и почти каждый ролик начинается с этого места.

Казалось бы, здесь уже довольно давно ничего не происходит, но каким-то образом это здание становится иероглифом города. 

«Так себе, конечно, иероглиф, мог бы быть и покруче», — думаю я. 

Но раскатывая весь исторический контекст: как город появился, как от него ускользнули шансы стать северной столицей, — и всё, что происходит сейчас с Шиесом, с Северодвинском, я понимаю, что состояние, в котором находится это знаковое место, — это тоже знаковая ситуация. И это не хорошо и не плохо. Я сюда приехал не за тем, чтобы критиковать, в каком состоянии город. В России, в принципе, всё не очень хорошо в городах кроме Москвы.

Мне скорее любопытен субъективный взгляд на город. Мы — люди со стороны, почти что иностранцы. И это попытка смоделировать иероглиф города глазами иностранца в формате глобальной перфоинсталляции. Это история про субъективность восприятия, про то, что мы даже простейшие объекты, не говоря уже о таком сложном организме как человек, воспринимаем по-разному. Это для меня очень любопытно. Сначала мне от этого даже было немного страшно, ведь мы не знаем, как реальность выглядит на самом деле. Не очень понятно даже, как это — «на самом деле». Что такое — реальность? Наш мозг каждое мгновение переворачивает картинку для удобного отображения реальности — занимается конвертацией постоянно.

Анастасия Юдина.Анастасия Юдина.

— Анастасия, это ваш первый site-spesific? Какие задачи перед вами как художником стоят в этом проекте?

— До этого был спектакль в рамках фестиваля «Точка доступа» «Столкновение с бабочкой» в бывшем особняке княгини Веры Фёдоровны Гагариной. Присутствие Огюста Монферрана как автора интерьера ощущалось там настолько мощно, что перебивать или дополнять его было невозможно. И суть site-spesific проектов как раз в том, чтобы не пытаться сделать сцену из не театрального пространства, а отталкиваться от особенностей именно этого, конкретного пространства с его особенностями. 

Работы в таких глобальных заброшенных городских объектах как МРВ у меня ещё не было, и это, безусловно, интересно. Это сложное большое пространство (будут использованы два этажа и часть технических помещений). В разное время здание было и вокзалом, и рестораном, и рынком, а теперь, как я понимаю, в нем собираются сделать музей.

Очевидно, что это место — точка схода всех исторически важных линий развития города. Города-порта. Мы собираем сейчас самую разную информацию, которой, естественно, очень много и с которой в процессе мы будем работать, перерабатывать и создавать на её основе объекты, составляющие глобальную перфоинсталляцию единую с большим количеством уже имеющихся артефактов здания, которые останутся в первозданном виде. Сейчас здание находится в полуразрушенном состоянии, и на данном этапе нет ощущения, что нужно что-то специально в нем эстетизировать. Наверное, локально часть помещений будет доработана, но в целом важно не потерять общую совершенно особенную атмосферу.

— Сергей, Анастасия, а как в вашем тандеме распределяются обязанности?

Анастасия: Так вышло, что за время нашей совместной работы границы профессиональных обязанностей постепенно стирались. И проект в МРВ интересен ещё и тем, что здесь можно совсем уйти от привычного в театре распределения обязанностей, ещё и поэтому это будет новый и важный опыт. Опыт работы в проекте, где нет режиссёра, художника и композитора, а есть группа людей, создающая общий продукт.

Сергей: Знаете, как на собеседованиях часто спрашивают: «Кем вы себя видите через пять лет?». 

Так вот я понял, что не хотел бы через пять лет называться «режиссёром». 

И не хотел бы быть человеком, которому предлагают работу, которого зовут куда-то. Я бы хотел сам формулировать, что и где хочу делать. Само название «режиссёр» сегодня, мне кажется, устарело, это очень узкая колея. Мне всё больше нравится слово artist, но не художник как живописец, а человек, который делает art.