22 и 23 февраля «глобальная перфоинсталляция» «Север» Архангельского молодёжного театра впервые открыла свои двери — с 12:00 до 21:00. В зоне входа зрителям вручили двустороннюю карту с планами первого и цокольного этажей.

Почти 30 помещений полуподвального этажа морвокзала заполнили голоса легендарных и малоизвестных людей Севера — сказочника Степана Писахова, строителя деревянного небоскрёба Николая Сутягина, фотографа и градоначальника Якова Лейцингера, революционера и поэта Фёдора Чумбарова-Лучинского, джазового музыканта Владимира Резицкого, «банного короля» Якова Макарова, члена архангельской преступной группировки Жоры Коржавина… Исследователей и путешественников — арктического капитана Георгия Седова и помора Фёдора Ладкина, трижды ходившего на Мангазею в XVI веке. Святых и мучеников — отрока Артемия Веркольского, поражённого молнией, и монахини Валентины Шангиной, растерзанной красноармейцами. Хранителей традиций и истории — лешуконского собирателя и исполнителя фольклора Михаила Мякушина и основателя исторического общества в Архангельске Василия Крестинина. Убийц — маньяка Владимира Третьякова и коменданта лагеря смерти на Мудьюге, создателя духов Chanel № 5 Эрнеста Бо. Невинно осуждённых по 58-й статье — педагога Ольги Второвой-Яфа и соломбалки Валентины Иевлевой, влюблённой в американского моряка из Интерклуба. Голос обрели равно и безымянная пинежская икотница, и архангельский трамвай. По соседству с ними звучали полевые записи Северной Двины, льдов, моря, птиц, норвежской печи, Татьяна Буланова пела в каптёрке береговых матросов…

Режиссёр Сергей Чехов и помощник художественного руководителя Молодёжного театра Анастасия Дедёшина проводят инструктаж.Режиссёр Сергей Чехов и помощник художественного руководителя Молодёжного театра Анастасия Дедёшина проводят инструктаж.

Зрителю позволили всё, кроме вандализма. Его в здании МРВ и без того было достаточно, но художественного — объектов, росписей и инсталляций, созданных Анастасией Юдиной. Холл цокольного этажа художница превратила в павильон «Петроглифы», покрыв стены и колонны граффити, стилизованными под наскальную живопись. Петроглифы для Севера — неслучайная тема: известны карельские, беломорские, онежские. До недавнего времени они сохранялись даже в Архангельской области, пока в Кургинский грот близ Карпогор в Пинежском районе не пришли вандалы. Что ж, это только первая потеря. Сколько ещё историй несбывшихся надежд, упущенных возможностей и разочарований таит «Север»!

Карта в руках пробуждала исследовательский азарт, схожий с одержимостью Седова Северным Полюсом. Зайдя в здание МРВ, уйти было не так-то просто: можно пропасть на восемь часов кряду в попытке посмотреть и услышать всё — столь же отчаянной, как идея больного цингой капитана добраться к цели на собаках.

«Север» в Архангельске стал первым site-specific спектаклем, опытом горизонтального театра, где каждый сам себе режиссёр: зритель сам определяет хронометраж своего спектакля, выстраивает его условное содержание, выбирая, какую дверь открыть и сколько пробыть внутри. Могла получиться как эпическая летопись с XVI века до наших дней, так и сюрреалистический клип, в котором имена, голоса и образы сменяют друг друга, как световые импульсы в стробоскопе.

Открыть можно было любую незапертую дверь, а открыв — прикрыть её за собой и остаться наедине с героем. Художественный руководитель Молодёжного театра Виктор Панов часто цитирует Томаса Манна, который писал, что «театр — это место, где толпа превращается в народ, а народ — в нацию». Но спектакль-среда был ориентирован на получение индивидуального чувственно-эмоционального опыта. 

На его приобретение пространство работало по всем фронтам. У Якова Макарова было душно и влажно: «банный» пар с треском, похожим на вскипание воды на раскалённых камнях, распространяла дым-машина. 

У Третьякова — холодно, — в холодильнике же. Комната Артемия Веркольского была похожа на монастырскую келью, а изображение самого отрока на белёной стене напоминало о подмене его мощей на смесь кирпичей и гвоздей.

Это уединение не нарушал даже режиссёр. Исповеди персонажей сложились из псевдодокументальных интервью, которые «пановцы» давали Сергею Чехову от лица своих героев. Потом вопросы режиссёра затёрли, искусственно превратив эти диалоги в монологи. О том, какой вопрос был задан, оставалось только догадываться по ответам. Иногда это было очевидно, иногда — нет, и недосказанность создавала некий барьер между зрителей и героем, словно между ними — мутное стекло.

Присваивая жизнь, голос и «я» своего героя, актёры говорили при этом своими словами — словами человека из XXI века, а не на поморской говоре, диалекте, высоким штилем, без советизмов или арго. Например, Степан Писахов (Александр Берестень) упоминал соцсети и ссылался на своего друга Бориса Борисовича — видимо, Гребенщикова. 

Отказ от языковой стилизации, от стремления к аутентичности вызывал эффект отстранения артиста от своего персонажа, что давало возможность уловить его к нему отношение. Наталья Малевинская, как женщина, как мать, своего Чумбарова-Лучинского, не знавшего любви, погибшего в 22 года, конечно, жалела. Впрочем, объективности никто не обещал. И нам оставалось решать, верить ли красному комиссару, что он людей не расстреливал, или нет. Это было не так-то просто: пусть на стенках шкафчиков в переделанной под его локацию раздевалке — стихи, но за стеной-то — кровавый душ.

Один из самых ненадёжных рассказчиков, как ни странно, Георгий Седов. Потому, что за него единственного отвечали два артиста — Виктор Бегунов и Максим Дуплик. Один говорил: «В случае чего можно прожить…», другой невпопад: «Дёсна кровоточат…». Герой путался в показаниях, сам себе противоречил, у него, наверное, от болезни мысли мешались. Такое же противоречие — и в оформлении локального пространства: на полу кадры кинохроники с резвыми лайками и белыми медвежатами на руках у полярников, а на стене перечислены симптомы цинги.

«Слабоумие и отвага» — эта мемная фраза приходила на ум во многих комнатах. Безрассудная храбрость начинала казаться частью генетического кода людей-мифов Севера. Не только Седова, но и поморов вроде Фёдора Ладкина, которые не умели плавать и даже не учились (!!!), веря, что если уж упал за борт — море забрало; и Валентины Иевлевой, со смехом просившей у надзирателей бумаги на папильотки; и Николая Сутягина, строившего свой деревянный небоскрёб всё выше и выше… Даже худрук Молодёжного Виктор Панов, по сути, поступил так же отчаянно отважно, согласившись на авантюру — положить столько времени и сил на многочасовой спектакль-инсталляцию без артистов, который неизвестно как будет встречен публикой и неизвестно сколько будет частью репертуара, ведь это от будущего морвокзала зависит.

Одержим практически каждый герой «Севера». Кто-то буквально: карпогорская медсестра — «икотой» по имени Пётр Григорьевич, — кто-то — мечтой или манией. «Найдёшь в юности мечту какую-нибудь дурацкую, так и веришь в неё потом всю жизнь», — сказал Георгий Седов. Так, Фёдор Ладкин мечтал разбогатеть, верфь свою завести, мир открывать. Свой роман с американцем Беллом 15-летняя Валентина Иевлева называла одержимостью и рассказывала: «Главным моим чувством всегда была свобода, а рядом со свободой — любовь». Свободолюбие роднило школьницу из военного Архангельска с помором XVI века. Когда Ладкину запретили ходить на Мангазею — отобрали и мечту, и свободу передвижения, — он умер. Когда свободы лишили Валентину, она спустя шесть лет лагерей навсегда покинула Поморье.

Другие тоже мечтали и разочаровывались. Яков Макаров мечтал продолжить отцовское дело, но бани его опустели — город всё забрал себе. Артемий Веркольский хотел мир посмотреть, как всё устроено, познать, да не успел. Валентина Шангина совершила постриг в восемь лет — так рано поняла, зачем живёт. Но эту жизнь у неё забрали — больно, стыдно, зверски. Владимир Резицкий мечтал превратить Архангельск в столицу мирового джаза, но удалось ли ему побороть провинциальное мышление? Фёдор Чумбаров-Лучинский хотел долго жить, успеть светлое будущее посмотреть. Но кабы узнал, как Романовых расстреливали, и что потом стало, — застрелился бы. Дом Сутягина, который стремился в небо, разобрали.

Только трамвай в своих мечтах осторожничал: до Владивостока бы не поехал, а вот по Риге, где родился, может, и покатался бы. «Не всем же вершины покорять, кто-то должен выполнять повседневную  работу», — говорит скромный работяга, и оттого его ещё жальче. 

Эрнест Бо в раковине.Эрнест Бо в раковине.

Мечтой оправдывали злодеяния. Третьяков возложил на себя себя миссию «чистильщика», а Эрнест Бо, преданный императорской России, объяснял свои преступления тем, что все ценности в один момент перестали быть важными — потерей мечты, утратой своего детища.

Были, конечно, не только разочарования. Взять, к примеру, Крестинина, Мякушина, Лейцингера. Но мечты остальных так и остались утопиями — это слово пусть и выбыло в последний момент из названия спектакля, но продолжило определять его. Пустой МРВ сам, по сути, — олицетворение растраченного, зарытого в землю потенциала. Он превратился в заброшенный дом с привидениями, стенающими по углам. А петроглифы и окаменелый скелет ископаемой нерпы (её по эскизам Анастасии Юдиной с помощью волонтёров выполнила художница Маша Богораз) сблизили его с руинами, где ведутся археологические раскопки.

Обглоданная временем нерпа спустя часы, проведённые в осином гнезде, обескураживала. Хотелось, чтобы и она заговорила. Но она безмолвствовала. Вид её, тем не менее, внушал надежду. У нас есть то, что как эта окаменелость, никогда не умрёт. Место, которое рождает гениев и безумцев, и их же убивает. Место, где даже мерзавец может создать нечто прекрасное. Место, где поморы не сворачивают с пути к мечте, но погибают, её лишившись. Место, где поэт может быть убийцей, а монастырь — и святой обителью, и лагерем особого назначения. Место, где жертва говорит о своих мучителях: «Они просто запутались». Место, как и люди, не может быть на сто процентов ни хорошим, ни плохим. Но в отличие от людей, оно может жить вечно. Физически и в мифах.