«Венский стул» стал третьим режиссёрским опытом артиста «архдрамы» Ивана Братушева. Он помог реализовать задумку своих коллег по труппе — Вадима Винтилова и Татьяны Сердотецкой. Актёрская заявка — это какая-то особая степень близости к материалу — и особенно сильное желание «заразить» им зрителя. Эта особая ответственность, заинтересованность, безусловно, чувствовалась в игре дуэта.

В пьесе уральского драматурга он и она оказываются заперты в ослепительно белой комнате без окон, без дверей с зеркальными потолком и полом. В спектакле же режиссёр Иван Братушев заострил ситуацию, поместив исполнителей главных ролей в клетку. Клетка, придуманная сценографом Андреем Тимошенко, заняла собой половину Абрамовского зала, став камерой внутри камерного пространства. Размер звеньев этой клетки — как раз такой, чтобы зритель фоново гадал: «А не пролез бы я через решётку?». 

Вначале камера, как птичья клетка, покрыта пологом. Его сбросили три медсестры — мойры. У одной в руках — ножницы, у другой — моток ниток, у третьей — рулетка. Их принадлежность к некоей «Мойра систерс групп» вызывает скептическую улыбку — уж больно белыми нитками сшиты реальность и мифология. В решении заключить лирическую, по сути своей, историю о двух людях, нашедших друг друга в необыкновенных предлагаемых обстоятельствах, в прокрустово ложе экстремального эксперимента, есть что-то бескомпромиссное до наивности. Впрочем, реальность клетки с самого начала вообще под вопросом: потому что мойры говорят об эксперименте, как о симуляции.

Фото Романа Филковского.Фото Романа Филковского.

Клетка как доминанта образной структуры спектакля запускает в сознании зрителя десятки процессов — отсылки к поп-культуре с всевозможными шоу типа «За стеклом», и одновременно — к истории перформанса. Например, к Йозефу Бойсу, который провёл три дня в загоне с койотом. Тесное пространство, в котором были заперты двое, заставляет вспомнить о другом дуэтном спектакле — «Поэте и смерти», в котором Пастернак устраивает Смерти краткий курс человеческой жизни. И, конечно, такое решение позволяет пошутить о театре. «Пусть не смотрят на нас — актёрами мы не станем!», — говорит герой Вадима Винтилова, заставляя зрителей улыбнуться над этим парадоксом — актёром, который грозится не стать актёром.

А мойры-медсёстры напоминают немного о слугах просцениума в спектакле «Две дамочки в сторону Севера»: там тоже были безмолвные помощники, и поначалу на них тоже были белые халаты. Тем более, что сами мойры тоже на поверку оказались не такими уж и мучительницами, а, скорее, помощницами и даже свахами. Когда надо — принесут мыло, когда надо — полотенце. Даже кофе принесут. Таким образом, жестокость эксперимента, который якобы поставили над двумя людьми, изначально была призрачной, какой-то даже напускной.

Фото Романа Филковского.Фото Романа Филковского.

Хотя вначале, действительно, было страшно. Вначале двое, лежащие на полу камеры, казались манекенами. На их лицах были как будто посмертные маски, подававшие зрителю ещё одну, сбивающую с толку идею — о том, что всё, возможно, происходит уже после смерти. Или маски изображали слепоту героев, их погружённость в илюзиции. Но даже стерев их, они не расставались с некоторыми из иллюзий до самого конца.

Действие спектакля развивается стремительно, несмотря на сцены, намеренно замедляющие его ход — например, сцену прощупывания камеры вслепую или попытку протиснуться сквозт решётки. После первых попыток героев выбраться антиутопический сюжет о неведомой силе, держащей под контролем судьбы и чувства, отступает в угоду мелодраматическому — ускоренному сближению героев, «притирке» на скорости 1,5. Несмотря на ускоренность этого сближения, артисты помогают поверить в него. В сцене, когда герой соглашается, чтобы героиня его постригла, его вдруг затапливает теплом и негой — это здесь-то, в клетке. И даже как будто слёзы блестят на глазах Вадима Винтилова. Но уже в следующую секунду глаза блестят холодно. Мгновение близости заканчивается: шаг вперёд — два назад.

Фото Романа Филковского.Фото Романа Филковского.

Порой герои заставляют сомневаться в их адекватности. Но артисты вовсе не играют сумасшедших. Мойры-медсёстры могут принести почти всё, что угодно, но стрижёт героиня героя почему-то не ножницами, а пальцами. Они зажигают спички — но спички ненастоящие. Но тогда откуда зарево? Так недолго и в своей адекватности усомниться. Кажется, что отчасти этого режиссёр от нас и хочет — чтобы убедились, что всё в жизни нереально, кроме любви. Иррельность сна приходит в спектакль вместе с полётом — правда, в клетке «летать» значит ухватиться за перекладины на потолке и болтать ногами.

Двери клетки открываются. Мойры-медсёстры как-то теряются. Зачем они вообще были? Словно для того, чтобы открыть двери, нужно было просто открыться друг другу. Из клетки выходят, кажется, двое, но, на самом деле, четверо — счастливые он и она, нашедшие друг друга, и счастливые артисты, радующиеся осуществлению своего замысла.